посмотрела в глаза... И взяла член в рот.Тело вдруг проросло радужными цветами, истаяло, набухло, заискрило — и Тим заорал, как от боли.Язык, окутавший головку, замер: — Непвиятво? — Ыыыы!... — мычал Тим. — Оооо... — и вдруг страшно испугался, что она не поймет и прекратит.Но она не прекратила — и снова взяла головку в рот, облепив ее сумасшедшей влагой. Тим покачивался и стонал, — а Дженни вылизывала и высасывала его хозяйство, переходя с головки на яйца, с яиц к уголочкам, и оттуда — снова к головке, истаивающей в кисловатой влаге ее губ. Она ритмично мотала головой — и между ног Тима росли и лопались сладкие радуги, распускались гирлянды, рвались влажные фейерверки, и Тим метался, бодая своим рогом сладкие губы Дженни...Вдруг она вскочила. Тим лежал, выпятив хозяйство до потолка, и смотрел, как обнажаются плечи, гибкий смуглый живот, небольшие, почти детские груди, твердые и тугие, с маленькими коричневыми сосочками — их сразу захотелось заглотить, замучить, высосать вдрызг, — узкие бедра и большой, выпяченный вперед женский секрет, поросший черной жесткой шерстью, распахнутый и скользкий от влаги... — Прости, — бормотала Дженни, выпутывая длинные гибкие ноги из трусов, — ты простишь меня? Я не знаю, что со мной. — Она залезла на кровать, голая, смуглая и стремительная, и оседлала Тима влажной сердцевиной, продолжая говорить ему: — Я совсем не такая. Я не распутная... Может быть, у тебя есть жена, девушка... но... иначе я умру... ооооу!Быстрые, легкие пальцы ухватили член, ставший размером с руку, и ввели его в сладкую липкость. Головка обволоклась влагой, в мошонку влипла плоть промежности и ягодиц... «Ыыыыы...» — выла Дженни, сползая ниже, глубже — до основания, до вдавливания в яйца, до слепленности всех складок, — и наконец наделась на Тима плотно, как живой чулок.Она покачивалась на его члене, поджав ноги — стройная, гибкая, как мангуст, смуглая, почти коричневая, с нежными сосками, пухлыми, как апрельские почки, с трогательно-тонкими плечами и руками, — и смотрела на Тима. Пристыжено, страстно, виновато, дико, влюбленно — и Бог знает как еще...Черные волосы, прямые и блестящие, разметались по ее плечам. Индейское лицо ее, овальное, нервно-вытянутое, с большим чувственным ртом и огромными глазами, чуть раскосыми, темными и сумасшедшими, как у зверя, смотрело в лицо Тиму: — Думаешь, я похотливая самка, да?Резко нагнув ее, Тим свесил к себе ее волосы — и принялся мять ее всю, от грудей до ягодиц.Он ни о чем не думал, а только гнул тело, пружинящее ему навстречу, ощущал каждой ее, склоненную к нему, сосущую его губы, лижущую ему глаза и уши, — и наподдавал там, снизу, где было жарко и липко, как в кипящем тигле. Дженни влипала в его член, обтягивала его, сжимала, обволакивала тугой пленкой наслаждения, терпко-кипучей, как соль ее губ — и втекала в Тима языком до самого горла.Краем глаза Тим видел в дверях чей-то любопытный нос; но ему было все равно, и он слюнявил Дженни, как конфету, жестоко всаживаясь в ее мякоть... — ... Никак очнулся, дорогуша! — вдруг донеслось из коридора.Голос был хриплым и трескучим, как патефон.Дженни подхватилась, но было поздно: грузный силуэт загородил дверь. — Извиняюсь, извиняюсь, ребятки... Работа есть работа. Осмотрю вас, мистер герой, и потом тряситесь хоть до опупения. Не смотрю я на тебя, дорогуша, не смотрю, успокойся, — басил патефон Дженни, голой ... и красной, как помидор. — Она сидела с вами все это время, мистер. У изголовья, как верный пес. Даже кушать не ходила...Толстая санитарка с седыми кисточками на верхней губе склонилась над Тимом. Ее лицо было втрое шире лица Дженни. — ... Репортеры к вам тут ломятся... А вы еще слабый, дохлый, прости Господи, жмур жмуром... — Репортеры? — Ну! Ведь вы человек недели. Все газеты о вас трубят. Вот! — в Тима ткнули
