uВо-первых, шел дождь...
Если бы дождь умел идти хлопьями, как снег, я бы сказал, что он идет хлопьями. Как иначе назвать эти тяжеленные свинцовые капли, забивающие гвозди в подоконник и взрывающиеся в лужах, покрывающие ветряночной сыпью всю асфальтовую кожу старого Города...
Во-вторых, был дом, в котором была комната, в которой был диван, на котором сидела Она — голая, пьяная и несчастная. А еще был мальчик — тоже голый, пьяный и несчастный. И муж, где-то в другом месте — одетый, пьяный и несчастный.
Еще был разговор незадолго, в котором упоминались плюсы и минусы развода, в котором были поставлены точки над А, в котором было дано разрешение на умеренное, не выходящие за рамки, буйство. И Она, по привычке взяв зонтик, которого брать не следовало, вышла в дождь.
Грешить.
Чтобы сохранить и спасти.
Мальчик попался сразу. Долго ли искать таких, с хуем наперевес, мальчиков, которыми полна любая улица в любом городе... Нет, конечно... Не долго.
Он стоял на остановке. Он попросился под зонтик. Он хорошо улыбался, открывая немножко чистой души и много белых зубов. А главное — он был Первым Встречным. Что и требовалось доказать.
Опустим формальности с квартирой, телефонными звонками, покупкой вина и закуски. Вы сами сможете рассказать об этом лучше меня.
Они остались одни, в незнакомой для Нее квартире, обжитой, не из тех, что сдаются внаем. Они позвали на помощь Джо Дассена, и он пришел, улыбчивым ковбойским зомби затаившись в тихих колонках. Они выпили вина, много, бутылку залпом, потом Мальчик сбегал еще за одной, они выпили и ее.
И вот они сидят, голые, в полутемной комнате, полной тихой музыки и громких воспоминаний.
Им пора заняться любовью. Ему пора начать целовать ее губы, грудь, живот... Ей пора откинуться назад, раздвинуть ноги и получить то, на что давно уже пришло почтовое уведомление Времени.
Но он медлит. И она благодарна ему за это.
А по подоконнику все колотит и колотит дождь. Плохой дождь. Цинковый дождь.
Цинковый, цинковый, цинковый...
Он обнимает ее. Она вдруг понимает, что замерзла в этой чужой комнате, и прижимается к его теплому боку. Он целует ее в губы, она удивленно отвечает, начиная дрожать от этого, такого простого и такого забытого ощущения... Новые губы. Новый любовник... Когда это было в последний раз? Она улыбается, он, почувствовав напряжение губ, впивается в них, чтобы вернуть ускользнувшую мягкость...
Она распускает губы, лицо, тело — как старый свитер, вытягивая по ниточке-нерву всю заботливо связанную ложь последних лет... Он, почувствовав ее слабость, начинает заполнять ее, как вода — пробоину в трюме, топя корабль и утверждая море...
Она тает в его руках... Она позволяет делать с собой что угодно, но ничем, слышите, ничем не помогает своему новому хозяину... Ей не хорошо и не плохо. Ей свободно и непонятно...
Цинковый, цинковый, цинковый дождь...
Он целует ей грудь. Мимоходом она отмечает, что это нужно делать помягче, и твердый острый терпеливый язычок нужен совсем в другом месте, а не здесь, но, не желая мешать происходящему таинству, молчит... Ее соски против воли напрягаются — и тут же к ним приникают невесомые фантомы, болезненные порождения памяти... Сначала дочка, потом сын — они терзают ее бедный, потемневший, растрескавшийся, совсем не девичий сосок своими жадными деснами... Она в страхе отодвигается, и мальчишка замирает на мгновение, ничего не понимая...
А у нее в глазах — белые стены, грубые добрые тетки-медсестры, первый крик, боль, боль, боль...
Цинковый, цинковый, цинковый...
И муж за окном — смешной, неуклюжий, топчется по снегу, с синяками под глазами после бессонной ночи...
Мальчик спускается вниз, он целует ей живот, а она, настроенная на другую волну, отзывается непонятными судорогами... Эти полосы, это огромное безобразное пузо, эта боль, рвущая на части... Чья она? Кто ее хозяин, этой
