возбудиться.
Он долго не мог сойтись с женщиной. Ведь все медицинские книжки в один голос твердили, что онанизм — губительный яд, что онанист не способен на нормальные половые отношения с женщиной. И много раз он чувствовал, что женщина уже готова отдаться ему, надо только... и хотя он ощущал свою полнейшую готовность сделать все, что она жаждет от него, но воспоминания об этих гнусных медицинских книжках, их грозные пророчества, что онанист не способен на нормальный секс с женщиной — это останавливало его, и он уходил со свидания еще в большем отчаянии, и рыдая от злости и ненависти, удовлетворял себя сам. Так эта гнусная медицина усугубляла страдания людей, с тех пор навсегда он сохранил ненависть к социалистической медицине, которую более точно можно было назвать антимедициной, и он всегда думал, неужели эти горе-сексологи не знали, что юношеский онанизм является скорее нормой, что скорее отклонением является противное... И он давал себе слово, что на следующий раз он будет решительней, но страх вновь оказывался сильнее его, страх опозориться перед женщиной — наверное, самый большой в молодости страх, который может сильней страха Матросова перед дулом дзота.
Первая его женщина... Боже он до сих пор отчетливо помнит эту глупую историю из пошлого водевиля. Ему уже 22. На танцах он знакомится с девицей. Провожание после танцев. Темный закоулок школьного двора. Школьное крылечко. Поцелуи. Рука на груди. Рука на бедре. Рука под лифчиком. Рука под платьем. Рука под трусиками. Весь ритуал многажды отработанный. И на котором он всегда останавливался. Но здесь он решился и как в омут бросился, повалил ее прямо на ступеньки крылечка, лихорадочно стащил с нее трусики, она не очень-то сопротивлялась, но, не успев даже донести свой половой орган до вожделенных глубин, только коснувшись им волосков на лобке, как тот лопнул, и струя белой жидкости залила ее живот, ноги и платье, буквально затопив бедную девчонку. Она вскочила и, бросив ему что-то вроде «У, ебарь несчастный», побежала от него прочь в темный переулок. А он так и остался на крылечке просветительского учреждения, его разбирал смех, но и удовлетворение, пусть ничего не получилось, но что-то он преодолел.
Впрочем, и со второй женщиной обстояло не лучше. Он куда-то в беспамятстве совал свой половой орган, по-видимому, совсем не туда, ибо никакого опыта у него не было, в общем, после этого она уже не пожелала встречаться с ним.
И, наконец, появилась Люда. С нею он узнал, наконец, нормальный секс. Но боже, что это был за убогий секс. Это было совсем не то, о чем он мечтал и грезил, что так представлял в своих сладострастных видениях. Он даже иногда думал, что онанизм лучше такого секса. Все было постыдно и противно. Он тискал ее в темноте, валил на кровать, быстро засовывал свою плоть в провал влагалища, и все это беззвучно, быстро как кролик, даже не снимая с себя одежды, совершал свой сексуальный «танец», а потом захлестывала волна отвращения к себе и своей сексуальной партнерше, он стремился поскорее убежать, любое прикосновение после опорожнения яичников казалось ему неприятным и омерзительным, как прикосновение жабы. И он спрашивал себя, неужели это и есть то, что так воспевали поэты — Эту гадость и нечистоплотность — И он убегал от нее с решимостью не возвращаться к ней никогда, но наступало время, вновь переполнялся сосуд половой страсти, он шел к ней и все
повторялось в том же безрадостном омерзении. Они же были такими неопытными. Кому было их учить — Кому рассказать, как прекрасен секс — это песня, которую можно спеть «Тру-ля-ля», а можно вывести «Катюшу» или шлягер Элвиса Пресли. Но кому было учить их этой «музграмоте» — Никто не написал для них нот, поэты не сочиняли для них стихов, никто не раскрыл своих чувств перед ними в произведении искусства, разве что базарные продавцы порнооткрыток. Секс — это
