тебя си... то есть грудь, говорит. Покажи! Ну, я показала...
— Что, прямо на улице?!
— А чë? Я без коплексов, нормальненьно так... Там деревья, не видел никто... А она гладить меня стала, нежная такая, и все гладила-гладила, не давала одеться...
— Замолчи!!!
Я не мог попасть ключом в дверь.
— Ты псих, па? Не буду тебе ничего рассказывать... Ого! Огоооо!!! Ну и хоромы! Афигеть! Слушай, а где душ? Пусти помыться, я липкая вся, как сникерс.
— Вон там.
Я дулся на нее за Эльвиру, как пацан.
Ничуть не смутившись, она пошла к ванной, сплясав по дороге своими босыми ножками какой-то дикий танец.
— Прощай, отец мой. Иду смывать сквееерну, — провыла она замогильным голосом и скрылась за дверью.
Я прошел в комнату, упал в кресло, закрыл глаза...
Но не тут-то было.
Не успел я вздохнуть, как услышал душераздирающий вопль:
— ААААААААААААААА!!!
Сердце у меня провалилось прямо в жопу. Подпрыгнув до потолка, я кинулся на крик, ворвался в ванную...
Там была Алька. Голая (естественно), мокрая, вся в капельках — и целая-невредимая. Перепуганная, розовая, с сосками врозь и с пиздой, мохнатой, как шиншилла. И с улыбкой, виноватой такой, но и хитренькой, и чуть сумасшедшей, как всегда у них бывает...
Блин.
— Что случилось?
— Да ничего... Системка тут у тебя. Включила, а оно холодным как ливанет. Нет, чтобы по-людски сделать, — говорила она, глядя под ноги.
А я стоял и смотрел на нее.
Мне надо было уйти. Я знал это — и стоял.
Потом сказал:
— Какая ты...
— Какая?
Она вдруг вспыхнула вся, от сисек до ушей. Я еще не видел, чтобы так мгновенно и глобально краснели.
— Такая. Хоть полюбуюсь на тебя. Можно потрогать?
— По... потрогай, — глухо сказала она, и я коснулся ее бедра. Провел рукой вниз, размазав капельки воды, и дернул шерсть на пизде:
— Чего не бреешься? Такая вся из себя, а тут заросли...
— А зачем?
— Ну... Сама говоришь — «у меня сиськи»... и все такое... А хочешь, я тебя побрею?
— Ты?!
— Ну да. Я все-таки отец, мне можно.
— Ну... ну хорошо. Меня еще ни разу не брили. Я только вымоюсь, ладно?
— Конечно. Мойся-мойся, и потом подходи в комнату.
— Дай мне халат какой-нить...
Я принес ей свой халат, похлопал ее по бедру («блин! так ведь только блядей хлопают!») и вышел. Морда у меня горела, наверно, еще сильней, чем у нее.
Достав бритвенные принадлежности, четыре раза все уронив, подобрав, снова уронив и снова подобрав, я ходил из угла в угол минут десять или пятнадцать. Наконец шум воды стих...
«Ну не могу я воспринимать ее, как свою дочь. Не могу», думал я. «И что мне делать?»
Она вошла, закутанная в халат, глянула на меня и натянуто улыбнулась:
— Может, не надо?
— Надо, — сказал я, сразу ощутив решимость. — Парень есть у тебя?
— Ну?
— Знаешь, как он обалдеет? Только ты скажешь ему, что сама... Давай-ка в кресло, вот сюда...
Алька залезла в кресло.
— Ножки вот так, на подлокотнички... Да не прикрывайся ты, чудилка! Я же там сейчас буду это самое... Вот так, вот так...
Я раздвинул ей бедра так, что пизда выпятилась кверху, раскрылась и зияла алой раковинкой, как хищный цветок. Алька прогнулась и вытянула шею, глядя, как я мажу помазком ее хозяйство, а затем аккуратно сбриваю станком намыленную шерсть.
— Мдаааа. Приехала доця повидать папочку, а он... в первый же день выбрил ей писю. Нормальненько так, — хрипло сказала она.
— Ну и что? Ведь я же твой отец, — повторил я эту универсальную фразу, надеясь, что она способна скрыть все, что нужно было скрыть. — Ты лучше расскажи, как там... как там мама. И вообще...
— А что мама? Мама нормально...
Мы беседовали, запинаясь на каждом слове, а я изо всех сил старался Просто Брить ее. Рядом была пизда, доступная и недоступная одновременно, и она сводила меня с ума сильней любой другой пизды, которую я трогал или видел в своей жизни...
Наконец дело было сделано, и я тщательно вмазывал крем после бритья в выбритую кожу. Конечно же, ее
