Вот я стою, сутулясь, под постаментом на Ленинградском вокзале, делаю вид, что пишу эсэмэску, чтоб никуда не смотреть и чтоб отгородиться: все, кто нужно, со мной уже познакомились. Именно когда все равно, что печатать, почему-то ничего не придумывается, и я, поразмыслив, набираю дурные стихи Лизы Боголеповой из «Пнина» — про розу еще нежней «rozovih gub moih», а потом «i ya opustila glaza... « Как-то это забавно и стыдно подходит к моей затее. Они опаздывают. Стираю, принимаюсь еще раз, теперь в старой орфографии. «Samotsvetov», «krome» и «net» пишутся через ять, а в «nezhney» их два. Заменяю фунтом стерлингов. У него посреди слова комически-обалдевший вид.
Вот я чуть не оборачиваюсь на свое имя: какая была бы катастрофа, хочется себя стукнуть. Убираю телефон, заставляю себя смотреть в пол. Мне представляются, легонько толкая коленями. «Татьяна», — длинная юбка. «Марго», — черные чулки, как я просила, и туфли на каблуке. «Лисичка», — голые ноги в сандалиях. Говорю, ощутимо краснея: «вся в вашем распоряжении», вытаскиваю паспорт и отдаю.
Лисичку оставляют меня сторожить. Это хорошо: я, конечно, взгляда не подниму, но если за мной следить, так надежнее. Она меня явно рассматривает, пока праздно постукивает пальчиками ног по стельке.
Это я выбрала всех трех по фотографиям. На которых не было лиц — и если бы я их нечаянно увидала сейчас, осталось бы только извиниться и сбежать. Между делом они друг с дружкой списались, добавили к моим планам кое-какие свои, нарушив чистоту переживаний, которых я для себя искала (я говорю о жанровой чистоте, разумеется), настояли на том, чтобы купить мне билет, успели где-то вместе посидеть перед дорогой — и сразу же начали обращаться со мной по-хозяйски. Одним словом, оприходовали. Ну и хорошо! Тем меньше условностей. Я уже пугливо млею от того, как в людном месте, принимаемые всеми за обычных гражданочек пассажирок, за мной пришли женщины без лиц. Рядом с мраморным Ильичом, который, наоборот, без тела, это совсем уже эстетически безупречно.
Лисичка, наверное, младше меня: лет двадцать. Татьяне под сорок или за сорок; у нее есть дети, это было видно. Марго... я бы так сказала: старше меня на возраст, с жизнью на размер больше, чем у меня, даже если ей этак двадцать семь. Она была первой, кто мне ответил, и еще кое-что в ней меня щекочет до глубины, — именно щекочет и именно до глубины, не только телесной.
Татьяна — почти та женщина без лица, которую я призывала в свои фантазии еще школьницей. А Лисичка, казалось бы, совершенно не в моем вкусе, но стоило мне, глядя на ее фото, осознать, что это не образ, не порнографическая подачка мне, а человек, захотевший со мной поиграть в меня, как сама чуждость ее девчоночьих бедер моим фантазиям отозвалась в моем теле, прокатилась... короче, вставьте любую сально-салонную литературщину. Поэтому я и не ныла от добавлений к планам.
Марго, Марго. Вы, все другие Марго, а также прочие Снежульетты, Исаблезубеллы и Пармезанны — если б вы знали, как стыдно мне даже повторять ваши имена в разговоре! Одно дело, когда родители вас таким наградили, но как вы не понимаете, что завивать свое имя, как волосы, или придумывать себе новое, от которого представляется манекен в кружевном белье или застоявшийся запах духов, — это... это... слов нет. Такое я думала про себя обычно. А вот Марго, женщина без лица, задела во мне то место, где у меня и стыд, и снобизм. Мне впервые пришло в голову, что, может быть, всё-то они понимают — просто с чего бы им было дело до моего мнения, вообще до меня с моим хмурым эстетством. Оно может быть драгоценным внутри, но для некоторых это даже не клад под землей, а крот, наевшийся изумрудов. Для них я что-то невзрачное и несчастное, а Набоков — автор, прости Господи, «Лолиты».
Здесь, на вокзале, в паре часов, паре сотен ночных километров от покорения Женщинами наяву, я чувствую, как эта мысль меня развращает и портит. Марго так Марго. Если женщина без
