назад голову, а Геннадий Петрович сидел на краю кресла, держал ее за бедра в джинсах и терзал ей соски — один и другой, по очереди, сосущими, жалящими, щекочущими лизаниями, от которых Даша вздрагивала, как зверь. Закрыв глаза, она раскачивалась, позволяя Геннадию Петровичу стащить с себя джинсы, залапать и затискать ей бедра, вползти пальцем в горячую шерстяную пизду, влажную, как ее рот, и дрочить ее, стаскивая другой рукой вымокшие трусики...
Осознав, что она совсем голая, Даша выпрямилась и уставилась на Геннадия Петровича, набычив голову. Его огромный агрегат раскачивался над спущенными брюками.
— Нет... — шептала одними губами Даша. — Нет! — она мотала головой и прикрывала руками грудь, красную, затисканную и зализанную Геннадием Петровичем.
— Даша... Дашенька... мой Рапунцель... — шептал Геннадий Петрович. — Все будет хорошо. Давай... становись на коленки.
Он выгнул ее, как восковую, и Даша послушно встала раком на грязный пол. Ее груди свесились вниз сметанным выменем, коса упала на пол и скрутилась, как змея. Геннадий Петрович приподнял ей бедра, раздвинул ягодицы, раскрывая липкое веретено пизды, зажмурился, не веря сам себе — и ткнулся носом в промежность, сразу влизавшись в сочную середку... Даша тонко и высоко скулила, оползая на локти и подметая сосками пол. Вылизав ее до хрипа, Геннадий Петрович выпрямился, вогнал в нее хуй, повозил им в мыльной пизде, исторгая из Даши новые писки, и затем резко воткнулся, насадив Дашины бедра на себя.
Она вскрикнула, — а Геннадий Петрович медленно и неумолимо вдавливался в податливую мякоть, морщась от желания. «Все, нет целочки», думал он, влепившись яйцами в горячее тело. Даша ерзала на его хуе, но Геннадий Петрович цепко держал ее за бедра, не давая соскочить. Вначале медленно, затем все быстрее он ебал ее, насаживая руками за бедра и навязывая ей пульс; Даша хныкала, но вскоре втянулась, начала подмахивать, и Геннадий Петрович разъебывал ее, шлепая яйцами о холмик, вспоротый его хуем. Он уже видел, что боль сменилась кайфом, и ебал Дашу, не стесняясь, вламывался до упора в тугую плоть и мял бархатные бедра, бока и спину, и хохотал, и хрипел от дикого, невыносимого наслаждения, скрутившего его, как истерика.
В паху натянулась сладкая резина... «Надо бы выскочить» — мелькнула запоздалая мысль, и Геннадий Петрович взвыл от отчаянного истаивания в яйцах, и сразу же вплеснул поллитра огня вглубь пищащей Даши, и натянул ее на себя до упора вместо того, чтобы выйти и не оплодотворять задаром, и въебывался в хлюпающую пизду, впрыскивая туда твердую, тугую сладость, сочную и цветную, как миллион радуг, и умирал от наслаждения и вседозволенности, и ебал, ебал, ебал свою Глашу из глуши, заливая ее сладостью тающих яиц. Сперма текла по ее ногам вперемешку с кровью, а Геннадий Петрович все никак не мог успокоиться и распирал хуем горячий кармашек, вздрагивая в нем последними сладкими отголосками, и натягивал на себя бедра, жадно оттопыренные кверху...
Потом он сгреб Дашу, распластанную на полу, и усадил к себе на колени: — «Даша, Дашенька, родная моя... « Даша сзади была вся липкая, будто сидела в меду. Она всхлипывала, и Геннадий Петрович обцеловывал ей все тело сразу, изливаясь благодарностью и заглушая совесть. «Дашуля, девочка моя, любимая» — хрипел он, хлюпая носом; хуй его, даром что выпотрошился до капли, уже твердел и лез кверху, и Дашино наласканное, натисканное тело было для него райским бальзамом; усадив ее на себя верхом, Геннадий Петрович надел ее себе на хуй и вплыл в разъебанное нутро, натянув его, как пальто на вешалку.
— Даша, Даш, как хорошо, — ныл он и целовал ей соски, пухлые, намученные и розовые, как маленькие розаны. Даша ерзала на его хуе; потом, со стоном подавшись к нему, вцеловалась в его рот — и они сплелись в голый, хрипящий, кусачий ком, прыгающий на стуле, как на мустанге.
Вскоре не было ни слов, ни ласк — один
