меньше, чем член у Андрея, студента-пятикурсника, — сжимая в ладони полыхающий жаром твёрдый ствол, Андрей приблизил своё лицо к лицу Никиты, и Никита снова ничего не успел сообразить, как губы Андрея, коснулись его, Никитиных, губ — и Андрей, продолжая сжимать член Никиты в ладони, накрыл Никитины губы своими, обволакивающе теплыми, умело вобрал его губы в рот, лаская их изнутри круговым движением языка... «писец!» — мелькнуло в голове Никиты одно-единственное, но совершенно универсальное, на все случаи жизни пригодное слово, и чего было больше в этом коротком слове — растерянности или удивления, неосознаваемой радости или невольного испуга — Никита не смог бы определить сам, — тиская ладонью липкий Никитин член, Андрей страстно, жадно сосал Никиту в губы, и это было не просто приятно, а это был кайф... настоящий кайф!
Минуту... или две... или даже три минуты, если не все четыре, а то и пять, если не шесть, Андрей жарко целовал Никиту взасос — сосал его в губы, и всё это время Никита совершенно непроизвольно, не отдавая себе отсчёта, легонько тискал, гладил, мял ладонями Андреевы ягодицы... наконец, оторвавшись от губ Никиты, Андрей приподнял голову — и взгляд Никиты, вопрошающий и вместе с тем чуть осоловевший от наслаждения, встретился ликующе искрящимся, радостно счастливым взглядом Андрея — секунду-другую они смотрели друг другу в глаза, ничего друг другу не говоря; первым нарушил молчание Никита — спросил, облизывая чуть припухшие губы:
— Ты голубой?
Слово «голубой» прозвучало без слова «как»; вопрос был естественный — закономерный и неизбежный, в той или иной форме задаваемый всегда и везде, и, тем не менее, вопрос этот прозвучал неожиданно, и неожиданно он прозвучал, прежде всего, для самого Никиты — вопрос, в общем и целом предсказуемый, сорвался с губ Никиты спонтанно, совершенно непреднамеренно, сам собой, причём в интонации Никитиного голоса не было ничего такого, что могло бы придать двум прозвучавшим словам, обращенным к Андрею, хоть какое-то внятно значимое отношение к тому, о чём Никита прямолинейно — в лоб — спросил; «ты голубой?» — задал Никита вопрос Андрею, и в голосе его было одно любопытство, лишь любопытство, и не более того, как если бы он спросил у Андрея, любит ли Андрей бананы, никаким образом при этом не вкладывая в вопрос про бананы какого-либо сокровенно значимого смысла-значения. Андрей уловил это естественно — не нарочито — спокойное отношение Никиты к теме голубизны, мысленно отметив про себя, что при такой абсолютной невовлечённости в тему не было ничего удивительного или странного в том, что Никита, сам голый, сам возбуждённый, лёжа под голым возбуждённым парнем, до последнего не мог понять, ч т о всё это может значить... и это при том, что ночью, будучи пьяным, он исполнял по полной программе — не просто в рот-зад перепихнулся, как это нередко бывает с парнями в состоянии опьянения, а трахался с полной самоотдачей... бывает же так! Вот и думай после этого, что такое голубизна, и кого можно к голубым отнести, а кого — нет... лёжа под Андреем, Никита смотрел Андрею в глаза — ждал ответ не заданный вопрос.
Андрей, невольно любуясь Никитой, улыбнулся — Никита нравился Андрею ... всё больше и больше... определённо нравился! И оттого, что Никита ему нравился, хотелось не только трахать его, не только дать ему оттрахать себя, как это было ночью, а хотелось... хотелось просто лежать с ним рядом — обнимать его, целовать, ласкать, разговаривать с ним, смотреть ему в глаза, выдыхая-шепча его имя: «Никита...»
— Никита... ты спрашиваешь меня, голубой ли я, — Андрей, продолжая улыбаться, сделал секундную паузу. — Скажи мне, Никита... если я сейчас отвечу тебе утвердительно — скажу тебе, что «да, я голубой», то... от этого что-то изменится?
— Не знаю — отозвался
