раздался звонок. Это был Борька. «Собирайся, мама торт испекла. Ты ведь сама не пришла бы, я знаю. А торт жалко, мама старалась». « Так еще рано!» «Ну и что, мы не поедем,... а пешком пройдемся, заодно и поболтаем». Обижать его не хотелось, тем более, он разгадал мои намерения, пришлось идти.
Дорога пешком заняла больше часа. За это время мы, кажется, обсудили все, что можно. Он очень смешно рассказал про предыдущие попытки его родни познакомить его с «правильной» девушкой. Как ходил на свидания не больше чем по разу. Как однажды пообещал одной из «кандидаток» прикрывать ее встречи с любимым и притворяться, что это с ним она встречается, и как все это вскрылось, когда девушка забеременела. Разговаривали и о серьезном, и у него, и у меня в том году были потери. У меня умерла бабушка, у него — маленькая племянница, дочь той самой красивой печальной женщины, его сестры. В общем, в дом его родителей мы вошли уже добрыми приятелями. Борька был какой-то свой, домашний, ну, как еще один старший брат. Не лез целоваться и тискать, никаких заигрываний, ничего. Провожать нас с «бабкой и Нинкой» поехал, потом зашел ко мне, поболтал с моей мамой и пошел ночевать к родственникам — поздно уже домой ехать, завтра выспаться надо:
С того дня жить он остался у родственников, и каждый вечер приходил ко мне, вытаскивал гулять. Гуляли, как правило, в парке культуры и отдыха. Почему-то каждый раз он затаскивал меня кататься на огромном колесе обозрения. Один раз мы там застряли почти на час, на самой высоте. «Я все жду, когда ты сознаешься, что тебе страшно, и тогда мы перестанем кататься», — сказал он с каким-то удивлением. Мне не было настолько страшно, чтобы просить пощады, и он сдался, дурацкие катания прекратились. Стали просто гулять по парку, подолгу сидели на неудобных деревянных скамейках и разговаривали, разговаривали. Обо всем, что приходило в голову. Разговаривать не надоедало, но с каждым днем становилось все непонятнее, чего же ему от меня надо. Ведь прошло уже больше двух недель, а он даже не попытался меня поцеловать. Не могу сказать, что я жаждала именно его поцелуев, скорее, разбуженный моим предыдущим парнем и весной организм требовал чего-то такого, бесстыдного, будоражащего кровь:
Как-то мы сидели на зеленой майской лужайке в парке, я сорвала травинку и пощекотала его шею, щеку, ухо. Он повернулся и посмотрел мне в глаза. Взгляд был точь-в-точь такой же, как в первый день, после чего он еще пересел в дальний угол. Как будто смотрит пристально прямо в глаза, и одновременно где-то далеко. И снова ничего не последовало. На следующий день мы сидели в моей комнате, напротив друг друга, он на диванчике, я в кресле. Не помню, о чем мы разговаривали, и почему мне понадобилось пересесть к нему. Одно только скажу: я сделала это специально, снова хотелось его спровоцировать на какие-то действия, просто из интереса, уж больно нетипично он себя вел. Дальше то ли я ему предложила взять меня за руку и пощупать пульс, то ли, наоборот, взяла его за руку. Не важно. Главное, что, в конце концов, он решился. Нет, это неподходящее слово, потому что он не робел и чувствовал себя со мной совершенно свободно. Решил, так правильнее. Решил наконец поцеловать меня. Я замерла, привычно ожидая натяжения внутренней нити и рвущейся к горлу шаровой молнии. Как-то в детстве, лет в десять, мне довелось видеть шаровую молнию. Завораживающий, переливающийся серебристо-ртутный шарик в полной тишине вплыл в окно, сначала медленно, а потом с нарастающей скоростью пересек комнату — и вдруг, со страшным грохотом ушел в пол.
Я ждала. Но: Ничего не произошло. Я ничего не почувствовала. Совсем. Во мне даже ничего не шевельнулось. Да и целовался он как-то странно. Одними мягкими пухлыми губами. Никакого танца языка, то порхающего бабочкой, то призывно ласкающего, то уверенно вторгающегося: Может быть, это я разучилась воспринимать за