Оказывается, я уже был полностью одет. Даже кроссовки были надеты, а шнурки аккуратно завязаны. Да, шнурки...
Теперь я знал, КТО это был. Все сходилось. Надо было быть полным идиотом, чтобы не догадаться сразу. Даже мотив стал ясен. Только как все доказать?
Я вернулся в наш корпус. Все уже выпили, и не по одной. За столом сидел и Еремеев, окинувший меня недобрым взглядом.
— Иди сюда, я держу тебе место. Где ты шляешься? — Колька оживленно махал мне рукой.
— Иду. — Я продрался сквозь быстро соловеющую братию к своему месту. — Еремеев давно появился?
— Да, минут, наверное, десять назад. Весь такой взбудораженный пришел. Сразу стакан водки хватанул. А ты где был?
— Вот он знает! — я ткнул пальцем в сторону Еремеева. — Ладно, хватит сейчас об этом, потом все выясним окончательно. Давай выпьем, Колька!
Он налил, и я, не чокаясь, выпил. Сразу налил еще и опять выпил.
— Что с тобой? Что-то случилось? — Колька тряханул меня за рукав.
— Да, но это... Как тебе рассказать, даже не знаю... Потом!
Я усиленно делал вид, что налакался, правдоподобно заплетался языком, покачивался, хватаясь за мебель. При этом не переставал кидать злобные взгляды на Еремеева.
— Что-то мне плохо, Колька! Пойду-ка я прилягу. Если, конечно, дойду!
— Я помогу тебе! — Он подхватил меня подмышки и аккуратно приволок в нашу спальню.
— Спасибо тебе! Ты настоящий друг! Я во всем и всегда хотел походить на тебя. Даже вот шнурки стал завязывать твоим хитрым узлом. — Я поднял ногу, показывая завязанный шнурок на моей кроссовке. Он уставился, долго смотрел, потом настороженно поднял на меня глаза.
— А помнишь кликухи, которые мы имели в школе милиции? — продолжал я. — Меня какой-то гад «граблями» прозвал. А ты свою кликуху помнишь?"Жеребец»! Потому что, как говорили, у тебя член, как у осла. — Я уже не притворялся пьяным и твердо глядел ему в глаза. — И, кажется, не зря говорили! — Я демонстративно поерзал на заднице. — А еще говорили, что ты неравнодушен к мужским жопам. И когда я тебя прямо спросил об этом, ты стал уверять, что это наговоры, сплетни. А я тебе сказал, что ненавижу всех недоносков, для которых приемлема эта грязь. А не помнишь, что ты мне ответил? Что нельзя ругать то, что не понимаешь и что никогда не пробовал! Я возразил, что мне это не грозит. А ты ответил... «Как знать»! Я-то потом забыл об этом разговоре. И никогда не вспоминал. А теперь понял, что ты ничего не забывал и ничего не простил. И сделал целью дать мне почувствовать себя в шкуре презираемого и опущенного. Сволочь ты и подонок. Да еще и на Еремеева стрелки перевел.
Колька застыл, затем медленно поднял голову...
— Ну, и что ты теперь намерен делать? К Еремееву пойдешь? Расскажешь всем, как я тебя трахаю уже третий раз? Ну, давай! Заодно расскажи, как во время последнего траха тебе это дело понравилось, и ты стал подмахивать, как опытная пидовка! Можешь рассказать и о том, что ты уже навсегда подсел на этот секс и тебе всегда будет его не хватать! И что грезить ты будешь о таком вот самце, как я, с большим, жадным членом. Иди и расскажи им всем про это, и ты, наконец, поймешь, что я испытывал тогда, в школе милиции.
Его голос окреп, стал уверенным. Глаза жестко смотрели на меня. И я вдруг растерялся. Черт, а ведь он прав. И что там, в душе, час назад, я почувствовал странное желание, чтобы это подольше не кончалось! И что незнакомое состояние принадлежности сильному самцу сладко окатило вместе с потоком вливаемой в меня влаги. И что никому и никогда я не смогу рассказать о том, что со мной сегодня случилось! Я отвернулся и молча уставился в темное окно. Все ли в жизни можно прощать? И кем я останусь, если это произойдет?
Ну, уж нет! Какая разница, что он прав? Какого хрена он решил, что может приобщать меня к своим ценностям насильно? Да и не этот мотив
