лунными по берегу морскому и камешки в море кидает. А уж если кто забредёт в сторожку — не возвращается более живым.
— Слышал я эту историю, — вздохнул Том. — Только в Гастингсе у нас эту страшилку рассказывают по-другому. Говорят, что призрак этот крови людской не из-за мести жаждет, а ради удовольствия. Развлечется, а потом убьет неосторожного путника.
Том взглянул на лес в сторону тропинки, прикидывая, где юг. Конечно же, ему было жаль парня, но сейчас он даже под страхом смерти не вернулся бы в этот чертов дом. До ближайшей деревни должно было быть недалеко.
— Разное люди сказывают, — заливала старушка, — только вот не трогает он никого, кроме мужчин. Я как-то сама в ту сторожку забрела: жить совсем худо стало, да и матушка моя померла, думала, попрошу прощения за батюшку покойного. Если простит — их обоих спасу, ну а убьет — тоже за дело будет. Так не тронул. Три ночи прождала его в сторожке — даже не показался. Может, помнил, а может, просто связываться не захотел.
— А как звали сына оружейника, бабусь? — неожиданно для себя спросил Лингренд.
Наморщив лоб, пожилая женщина долго вспоминала.
— Дай, Господь, памяти... Еще чудное имя было, мы прежде его не слыхали. Батюшка его Тилем звал, но это ласково, коротко. А вот истинного имени я уже не припомню: голова совсем дырявая стала.
— Тиль, значит, — странно усмехнулся Лингренд. — Спасибо вам за помощь, но мне пора идти. К ночи доберусь до деревни, если мешкать не буду.
Дав старухе на прощание монетку, Том пошел на юг.
До ближайшего двора Том добрался далеко за полночь. Там его обогрели и за небольшую плату накормили, а утром и Ставня нашлась в одном из дворов. Конечно, доказать, что лошадь принадлежит ему, Том не мог, поэтому пришлось купить ее заново у толстого рыжего фермера по имени Гарри Ринг. Вещи, что были в сумке у седла, пропали бесследно. Том, конечно, погоревал о них, но искать виноватых не стал: бесполезное занятие.
Через пару дней Лингренд уже обнимал отца, брата, золовку и двух очаровательных племянников-близнецов. О происшествии в сторожке у обрыва он никому не сказал и дал себе слово забыть и впредь обходить это место стороной.
Прошла осень, зима, но забыть не получалось: сладкие сны о голубоглазом юноше не давали Лингренду покоя, словно он прикоснулся к чему-то сокровенному, а потом потерял это. А вскоре Том начал думать о Тиле днями и ночами. Вопреки всякой логике, ему хотелось вернуться в сторожку и увидеть юношу хотя бы еще раз, но страх перед изуродованным призраком моментально остужал его порывы.
К маю Ставня издохла от какой-то лошадиной болезни, и ее тело вынесли на свалку, что была за городом. Том купил себе черного молодого жеребца, такого спокойного по нраву, что вся родня удивлялась. «Куда поставь — там и лежать будет!» — смеялись соседи, а Лингренд все больше видел в этой особенности достоинство. Чем спокойнее лошадь, тем лучше.
Но Черногривый был не единственной переменой в жизни Тома: отец сосватал ему неплохую невесту — дочь скорняка, что жил на соседней улице. Свадьбу назначили на конец сентября, и счастливые молодые теперь были обязаны видеться каждый день в доме родителей.
Лиз нравилась Тому: скромная хорошая девушка, которая будет хорошей женой ему и отличной матерью его детям, но вот мысли о Тиле отчего-то стали терзать его еще больше.
Зачем он ехал туда, возвращался в этот проклятый дом? Лингренд сам не понимал. Просто стало невыносимо видеть сны и жаждать его прохладных губ, глаз, его гибкого тела. За полгода в этих местах пропало трое мужчин: один был стражником, двое других — обувных дел мастера. Том знал, в чем дело и, кажется, знал, как это остановить. Старуха, которую он встретил, бежав из сторожки, говорила, что хотела просить прощения. Том тоже хотел, в основном, за нетвердость характера и за то, что не был настойчив в своих отказах. Он дал себе слово ни за что на свете